Чернильница и Перо
Сценарий для философского кукольного спектакля
Рабочий кабинет писателя Христофора. Основательный писательский стол «лицом» к зрителю, перед ним - вращающееся кресло. На столе книги, Стопка Бумаги, большая Чернильница в стиле ампир с черными чернилами и красивое белое гусиное Перо. На стене над столом обращенный к зрителю висит экран с рамой для картины маслом; по ходу пьесы изображение на экране меняется; вначале на нем серый фон.
Христофору сорок лет, но выглядит моложе; он слегка полноватый пышно-кудрявый блондин с мягким, приятным по тембру голосом.
В комнату через дверь справа входит погруженный в себя Христофор и направляется к письменному столу. На экране появляется портрет Козьмы Пруткова и надпись крупными буквами: «Если бы писатели знали что-либо, их призвали бы к службе». К. Прутков.
Христофор мельком смотрит на эту надпись, согласно кивает, садится на кресло, поворачиваясь лицом к зрителям и глядя несколько выше них. Изображение в раме пропадает, остается лишь серый фон.
Христофор: (мечтательно) Хорошо, наверное, состоять на казенной службе, чиновником средней руки... например, письмоводителем. Никаких тебе творческих мук: начальник и взяткодатель вместе определяют твой выбор, а денежки пусть не рекой, но хоть звонким ручейком журчат и в карманы так и сыплются. Но, как говорил Федор Достоевский: «Смирись, гордый человек!» (на экране появляется портрет Достоевского)
Ведь в главных своих контурах и пределах наша судьба предопределена, так что если ты рожден быть писателем, то на чиновничье кресло не зарься ни в коем разе. (пауза; возбуждаясь) Золотая клетка - не для жар-птицы! (на экране появляется красочное изображение жар-птицы в полете с широко распахнутыми крыльями)
Пора, однако, приняться мне за труд. И пусть в моих творениях мало смысла и жизненной правды - но в них, верю, есть истинное вдохновение! (поворачивается в кресле к столу; зрителям теперь видны лишь его кудри над спинкой кресла)
Чернильница: (вырастает в размерах, у нее появляются умненькие глазки и аккуратные ротик и носик) (въедливо) В ком, интересно, ты, Христофор, черпаешь вдохновение, которое считаешь своим? Не во мне ли, признайся сам?
Стопка Бумаги: (оживая, увеличиваясь в размерах и отчасти очеловечиваясь) Не только и не столько в тебе, уважаемая Чернильница! (пауза; с пафосом) Чистый лист бумаги - вечный вызов для писателя, именно он - глубинный источник его творчества! Через него писатель слышит свой заказ - (пауза; торжественно) от властей! (пауза) от общества; (пауза) или от своего высшего «я»; (пауза) или (пауза; торжественно) прямо от Бога! (на экране в ритме последней фразы последовательно появляются Кремль (вид со стороны Москвы-реки), затем праздничная толпа, фигура йогина в медитации с раскрытыми чакрами и Кришна)
Чернильница: Пусть так - но заказ должен быть еще и исполнен. А откуда Христофор возьмет свои сюжеты, их развитие, фабулу, компоновку эпизодов и потрясающие душу читателя подробности, в которых и заключена главная впечатляющая сила прозы? Все это заключено во мне, и стократ больше, чем может материализовать в слове Христофор за всю свою жизнь, да продлит Всевышний его дни! (на экране появляется могильный памятник: вертикальная гранитная мраморная плита с надписью: «Христофор, прозаик, 1977 - ????»)
Перо: (взмывая в воздух и увеличиваясь в размерах) А стилистика? Вот она действительно - (пауза) царица прозы! (совершает немыслимые пируэты воздухе) Через стиль - (торжественно) и только через стиль! - творится художественная литература! Не только речь каждого персонажа должна быть особенной, но и каждое описание природы, городского пейзажа, внутреннего убранства залы, где пируют, бранятся и объясняются в любви и дружбе герои, должно быть уникальным по своему стилю! Зеленую пойму реки с заливным лугом и стадом безмятежно пасущихся на ней говяд следует описывать совсем не так, как низвергающийся со скалы холодный водопад; колючий и строгий готический замок - не так, как самодовольный пряничный храм Христа-Спасителя, а суровую осеннюю дубовую рощу - не так, как заросли жесткого чапараля или колючие мясистые опунции. (на экране в темпе речи Пера последовательно появляются описываемые им объекты)
Даже в почерке Христофора, когда он держит меня в руках, отражается стиль описываемых им реалий: пышнотелую розовощекую невинную девушку, цветущую первой красотой юности, я выписываю большими красивыми округлыми буквами; а при описании внешности обольщающего ее законченного негодяя и мерзавца в преклонном возрасте почерк Христофора (то есть мой) делается жестким, угловатым и отчетливо неприятным. (на экране в темпе речи Пера появляются девушка и пожилой мерзавец)
Христофор: (поворачиваясь в кресле лицом к зрителям) И чей заказ я сегодня буду исполнять? Власти ко мне - Бог милостив! - равнодушны, общество занято плотскими утехами, описывать которые я не любитель, да и опыта у меня в этом деле немного. Женщин, которых я любил, мало; женщин, которые любили меня, и того меньше. Как потребитель я в сущности нуль и даже к фуа гра равнодушен - и что я могу сказать обществу потребления? (пауза) Неужто заказ высшего «я» выполнять? (задумавшись, медленно поворачивается к столу)
Стопка Бумаги: Причем тут твой личный опыт? (возмущенно) Тоже мне Станиславский выискался! (пауза; спокойно) Я даю тебе тему, Чернильница - развитие сюжета, Перо - стилистику - и вперед, писака!
Христофор: Но я же должен внутренне пережить описываемое мною! Каким бы гнусным или расчудесным оно ни было, вначале оно должно стать моим!
Чернильница: Ишь, расшумелся, творец! Пора бы тебе узнать, что еще в XIX веке знаменитый впоследствии филолог Фридрих Вильгельм Кристиан Карл Фердинанд фон Гумбольдт сказал: «Всякое понимание есть непонимание». (на экране появляется портрет Вильгельма фон Гумбольдта) Любые твои переживания относятся, хочешь ты или нет, к твоей собственной жизни, и понять другого человека, не говоря уже - чуждую тебе культуру, ты способен лишь в карикатурном, но никак не в реалистическом образе. (на экране появляется добродушная карикатура на Христофора) А прочувствовать ты можешь лишь собственный текст, и чем больше над ним работают Стопка Бумаги, Перо и я, тем глубже.
Перо: (взлетая в воздух и совершая пируэты; пылко) А во мне столько нерастраченной страсти! Нежности и буйства, смирения, милосердия и несгибаемой ненависти! Пальчики оближешь!
Христофор: (медленно поворачиваясь лицом к зрителям; печально) Да... Не этому учили меня в Литературном институте имени Алексея Горького. (на экране появляется изображение здания Литинститута, а затем портрет А. Горького) Но кто же знал, что мои собственные стопка бумаг, чернильница и перо оживут и будут диктовать мне свои правила, законы и даже философию творчества? И что я окажусь фактически бессильным перед ними? (В отчаянии закрывает лицо руками.)
(пауза)
(опускает руки) Однако деваться некуда. Продолжу творческий процесс, хоть и непонятно, кто им руководит и куда ведет. (поворачивается к столу)
(раздраженно) Ну, Стопка Бумаги, какая нынче тема нуждается в разработке, раскрытии, художественном анализе или, на худой конец, плодотворном синтезе?
Стопка Бумаги: Остынь, Христофор! Ты же не репортер! (торжественно) Какую бы тему ни избрал писатель, она должна быть вечной, то есть волновать всех людей и во все времена. (снижая пафос) Ну, кроме совсем смутных времен и вовсе никчемных людишек, в принципе к литературе равнодушных. (на экране появляется изображение человека в лохмотьях, топящего печку толстыми книгами)
Христофор: То есть это поиски Бога, ночлега, самки и куска хлеба? (на экране появляются соответствующие изображения)
Стопка Бумаги: Для начала неплохо; ты начинаешь схватывать суть. Но есть и другой закон творчества: тема не должна быть однозначной, однослойной. Жизнь - не математика: в ней дважды два может быть равно и трем, и пяти, и квадратный корень из минус единицы порой удается извлечь, и квадратуру круга выстроить.
Вот, например, тема: человек ищет себе ночлег - а на самом деле он ищет пристанище у Бога. А Бог его недолюбливает и говорит: «На ночлег Я тебя, так и быть, благословлю, а пристанище у Меня ты получишь через пару воплощений, не раньше».
Чернильница: Повесть из трех глав, в каждой четыре поворота сюжета. Раскадровка эпизодов за мной.
Стопка Бумаги: (Чернильнице) Я в тебе не сомневаюсь.
(Христофору) Или другая тема: юноша ищет женщину, воображая себе невесть что. И идет по миру с этой мечтой, регулярно разочаровываясь в конкретных встреченных им девушках. А на самом деле он мечтает о хлебе и в конце обретает счастье, женившись на опытной булочнице. (на экране появляется счастливая пара булочника и булочницы в белых халатах на фоне поддонов со свежим хлебом)
Христофор: (Стопке Бумаги, в отчаянии) Но ведь бывают же вполне бытовые, немудреные рассказы, повести, пьесы! (поворачиваясь к зрителям) В них-то какой подтекст? (пауза; поворачивается к столу)
Стопка Бумаги: У искусства есть три кита: это форма, законченность и символизм. Форма произведения должна быть совершенной - и этим оно вычленяется из профанного мира, возносится в мир горний. Оно должно быть законченным - с теми же целями, ибо все вещи из профанного мира не закончены, в отличие от существ мира горнего. И наконец, оно должно быть символично, то есть за его реалиями должны угадываться символы совсем иной реальности - горней, как ты уже догадываешься.
Чернильница: А за сюжетными линиями и даже отдельными эпизодами - игрища богов. Тут уж Перо должно постараться.
Перо: Дык! Где наша не пропадала! Принизим - возвеличим, плюнем-дунем-священным огнем на небо вознесем! Ритм, ассоциации и символы - наше всё!
Христофор: (Перу) Даже если ты чапараль с опунцией прописываешь?
Перо: Особенно если я прописываю опунцию. Или чапараль. Или формы юной прелестницы. Или порочную страсть негодяя-соблазнителя. Вот, пожалуйста: "Восходящее за высокой молодой опунцией жаркое мексиканское солнце подчеркнуло ее роскошные округлые формы, способные соблазнить любого. Увы, не только и столько любоваться ее прелестями вознамерился направляющийся к нашей героине алчный браконьер Хулио: его интересовали спирт, мыло и ценные лекарственные препараты, изготавливаемые из ее мясистых листьев и упругих стеблей. И по его решительной походке было видно, что ни чувство сострадания к невинной жертве, ни ее длинные колючки не остановят исполнения его страшного замысла". (на экране возникает изображение Хулио, подходящего к опунции)
"Желтый цвет и сухие, жесткие морщины прокуренного лица Гордея вызывали в памяти чапараль; его кустистые брови и короткая рыжеватая бородка также напоминали заросли этого растения, вырастающего на месте лесных пожаров. По его тонким губам и извилисто-хищной линии рта было заметно, что была когда-то в его жизни большая любовь, но она не возвысила, а сожгла его душу дотла, оставив лишь низменную похоть стареющего циника-ловеласа". (на экране возникает лицо Гордея)
Христофор: (Перу) Убедило ты меня, хоть я мало что осознал в перекличке смыслов, тонкого и плотного, растения и человека, добра и зла, красоты и безобразия, хищника и жертвы, настоящего, прошлого и будущего. Но в целом впечатлен.
Чернильница: Это типично: читатель ценит стиль, если он есть. А если стиля нет, читатель ценит интригу, за которую отвечаю я. Говоря более культурно, это формирование и компоновка сюжетных линий и выделение отдельных эпизодов. На уровне кинофильмов это звучит так: интродукция; драматическое событие (завязка действия); развертка действия; кульминация; развязка; эпилог. Но эта формула, которая по сути представляет собой символическое описание сексуального акта, вовсе необязательна и, более того, рассчитана на примитивное восприятие зрителя или читателя.
Христофор: (радостно) Да-да! «Анна Каренина» начинается как раз не с интродукции, а с драматического события! Ну, если исключить первую фразу про счастливые и несчастные семьи. (на экране появляется портрет Льва Толстого, а затем фото Анны Карениной в исполнении актрисы Самойловой)
А вот «Москва-Петушки» начинается интродукции, хоть и короткой: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел». (на экране появляется портрет Венедикта Ерофеева)
Перо: (Христофору) Начитанный, черт! Хотя должно заметить, что слишком усердное внимание к чужим текстам портит собственный стиль писателя. Но за себя не беспокойся, дорогой Христофор: я уж за твоим стилем присмотрю, литератор ты наш дипломированный, насквозь, как сало - чесноком, чужими мнениями и манерами нашпигованный!
Христофор: (поворачивается к залу) (грустно) С детства меня жиртрестом обзывали, иногда промсарделькой. Так я и школу, и институт понимал: я - бессмысленное сало, которое мои учителя шпиговали чужими, но авторитетными мнениями и примерами. Правда, этот чеснок был все время разных сортов, а иногда оказывался перчиком чили или чем похуже, но я все это старательно в себе ассимилировал, думал - получится в итоге ценный продукт. А получился мешок с мнениями и цитатами отдельно, а я - отдельно. И вот когда я окончательно уверился в своей вторичности и бездарности, предметы на моем писательском столе ожили и стали мной повелевать и меня поучать. А я - что? Я всегда всех слушался и у всех учился - и теперь точно так поступаю. Против лома нет приема...
(пауза; Христофор медленно поворачивается к столу)
(Стопке Бумаги) Но объясни мне, уважаемая Стопка: что же, уже в самом начале разработки темы (уж не говорю: сюжета) должен быть предусмотрен некий дуализм, фактически - двуплановость изложения, деление героев и сюжетных линий на тонкий и плотный планы, людей и богов, попросту говоря? Олигархов и простолюдинов, например. Или могучего инструментально вооруженного героя и спасаемую им беспомощную жертву?
Стопка Бумаги: Существует один Главный сюжет, порождающий все остальные, и одна дихотомия (онтологическая раздвоенность), также порождающая все остальные. Главная дихотомия - это разделение: незримый, но всемогущий Бог - и данный нам в ощущениях проявленный мир. А Главный сюжет - это поиск покровительства незримого Бога в сенсорном, то есть проявленном мире. И вот как раз эта дихотомия и этот сюжет должны быть не только органично вплетены - в символическом виде, разумеется - в художественный текст - они должны стать его энергетической и сюжетной основой.
Христофор: А как же многие боевики и романы, где идет постоянная вооруженная борьба добра со злом и нет никаких высших или невидимых сил? Где здесь Незримый Бог и его поиски?
Стопка Бумаги: Хороший вопрос. Мы идем в глубину, почтеннейший Христофор. Итак: примитивный боевик. Вначале зло явно торжествует, и герой находится в тупике, не зная, что ему делать. И как он поступает? Он думает, и откуда-то (неизвестно, откуда) ему приходит в голову план, который в итоге и ведет к разгрому врага. И этот момент - откровение плана - является ключевым для всего сюжета, не так ли? Но откуда этот план приходит? «Из подсознания», - скажет дедушка Фрейд. «Из сверхсознания», - ответит трансперсональный психолог школы Юнга или Грофа. А я скажу: от Невидимого Бога, Которого герой в своих размышлениях бессознательно находит и привлекает на свою сторону.
Второй принципиальный момент в судьбе героя, сражающегося за правду (справедливость, добро) - это приходящая к нему в острый момент неожиданная удача. Кто ее посылает, остается за кадром «материалистического» сюжета, а для меня - тот же Невидимый Бог, Который стоит на стороне героя, и Которого герой находит и привлекает на свою сторону благодаря своим выдающимся положительным качествам и высоким устремлениям.
Христофор: (медленно поворачивается к залу) (уважительно) Да, вот она - Ученость. Я бы до такого никогда не додумался. Я вообще думаю: как я могу писать о жизни, если пороху не нюхал, в штыковую атаку не ходил, хотя бы на подводной лодке - и то не плавал. Опыта личной жизни и отношений - мизер, с властями не боролся, в лагере не сидел, с олигархами не знаком, ничего толком не умею, а образование мое - всё что-то чужое и мне чуждое. Возможно ли, не имея непосредственного опыта, писать о нем?
Что это вообще такое - писательский дар? Умение выбрать актуальную тему, сколотить крепкий сюжет, вставить острое словцо в речь героя? Ничего такого я за собой не замечал, а все равно внутри меня какой-то голос твердит: «Ты - писатель», - и твердит давно, но ничего дальше не проговаривает, мерзавец. Может, моих говорящих друзей с письменного стола спросить? (поворачивается к столу)
Друзья мои, а что это значит - быть писателем?
Стопка Бумаги: Меньше попусту разговаривать.
Чернильница: А больше нас слушать.
Перо: Бери меня в руки и расслабься.
Христофор берет чистый лист из Стопки Бумаги, кладет его перед собой, потом берет в руки Перо, макает его в Чернильницу и начинает быстро что-то строчить. На экране появляется всадник в сомбреро, скачущий среди кустов желтого чапараля и крупных зеленых опунций.
К о н е ц
